Бесы.

"Может, присядешь к нам? Поговорим. Кто? Я и портреты в углу". Он двинулся к нам, видимо его интерес затмил его страх. Он был озадачен нами, заинтересован. В его походке был азарт в перекрестии с инстинктом самосохранения. "Иди же. Иди скорее". - будто шепот совести, звали мы его. Он сел и конечно оглянулся вокруг, казалось он ждет подвоха. Нет, он ищет его. Он смотрит нам в глаза, а в лице его снова пугающий его самого азарт. "Расслабься. Может Выпьешь?" - вульгарным щелчком мы подзываем официанта. Молодой паренек не заставляет долго ждать, и тут же, готовый слушать наши капризы, появляется возле нашего углового столика. "Пару стаканов молока" - распорядились мы, не спросив, не откажется ли наш новый сосед, не предпочтет ли он что-то другое. Паренек кивнул головой и резко развернувшись, ушел за нашим молоком. А тем временем наш новый друг, кажется, привык к нашей компании, боюсь подумать даже, но наверно заскучал. "Мы тут говорили, что нельзя всю жизнь посвящать людям, они же смертны". - принимаемся мы резко изливать свою душу - "Ты, кстати не думай, мы тоже смертны". Наш официант принес нам поднос с двумя запотевшими белыми стаканчиками, и узнав что это все, откланявшись, испарился. "Пей, это вкусно". - решили мы растолкать наконец нашего друга. - "Кстати. Кто ты?".
В его лице что-то изменилось, конечно, он же не мог ответить. Его мотание головой подразумевало что-то отрицающее, что-то сопротивляющееся и судя по секундной дрожи побежавшей по его телу, в его мыслях выросло нечто мерзкое и громадного страха, безграничная и вездесущая
тварь. Он ведь не мог нам ответить словами, да и не выразил бы он тех чувств, все потому, что и не знал он таких слов. Потому как не было еще такого ни у одного человека в этом углу и в этом мире и не жило в чьем-либо сознании столь страшное и необозримое отчуждение от самого себя. Он был так жалок, и так робок, словно ребенок, крики которого не понимает собственная мать. Тревога, отчаянье. В страшных ситуациях говорят, что никто не поможет, но тем не менее, все помогают себе сами. Но в случае с нашим молчаливым и нервозным другом, действительно никто ему не поможет, даже он сам.
"Да ты успокойся, умей созерцать." - утихомирили мы его, без, честно говоря, особой заинтересованности в его спокойствии. Мы получаем удовольствие от его беспомощности и смятения. Смакуем те страшные и черные чувства, что гуляют в нем, пусть. Пусть он сдохнет скоро, и пусть он осознает это и выживет из ума на наших глазах. Падет в самый низ человеческой тщеславной натуры, и будет биться в конвульсиях от боли разрывающегося сознания. Будет брызгать слюной и рвать клочья волос, как дикарь прошлых веков, как зверь, будет крушить все, дабы отомстить за боль. А потом он дважды умрет, впервые, тогда когда кончатся его силы, и он не будет больше яростно противиться гниению его разума, тогда он похоронит его, и если останется в нем что-то, так это только лишь скорбь по усопшему Ему. И позже, когда умрет его скорбь, и не останется больше движимых частиц в нем, тогда и будет вторая и конченная его смерть. Окончательная и фактическая. Но смотри-ка, он еще жив. Да-да, жив и несмотря на серый цвет кожи тела, не смотря на льющийся на него, как дождь с неба, страх. И запугав его, мы не учли, что он цемент, песчаный и сыпучий, такой ветреный и легкий, непрочный и очень несерьезный. Но он, попав под дождь стал тверже, и серьезнее. И ничего не напоминает о страхе, кроме цвета его кожи, он по-прежнему такой же серый, что кажется, он отравлен нашим молоком. А вы? Вы до сих пор полагаете, что бетон это "Серая скука?"